Из летописей Тридевятого царства
Царь Салтан долго и пристально рассматривал своё яйцо...
Наконец монарх решительно облупил его о подлокотник трона, очистил, макнул в солонку и смачно зажевал.
Сидевшие по лавкам бояре расплылись в елейных улыбках. Чей-то подобострастный голос пожелал царю-батюшке приятного аппетита. Некто из худородных, гуртовавшихся в самом дальнем углу, басом затянул "многия лета". Прочие тут же подхватили, норовя проорать текст погромче и непременно - в лицо царя...
Самодержец Всетридевятский едва не подавился. Долго тряс над головой сухоньким кулачком, пока, наконец, не смог отдышаться и рыкнуть:
- А ну цыть, подлизы! Ишь, устроили из царёва едалища шоу маст гоу он! Нахватались, панимаешь, всякой еностранной срамотищи!..
Бояре заткнулись.
В гробовой тишине царь дочавкал яйцо, запил его свежевыжатым из коровы молоком и впал в благодушие. Последнее выразилось в том, что государь-надёжа громко почесал себе левую подмышку. Покончив с этим делом государственной важности, Салтан решил, что пора вернуться к царским обязанностям. Он поёрзал седалищем по трону и, заняв пятой точкой удобное положение, велел читать новости.
Из-за спин бояр выкатился сутулый дьяк. Мелко трясясь от осознания важности момента, расправил длиннющий свиток. Чуток откашлялся в ладошку. Начал:
- "Ой, гой-еси царь-государь, не вели казнить, а вели миловать!.."
- Ну, это мы ышшо подумаем. По результатам заслушивания. - Салтан мудро улыбнулся. - Читай дале...
- "Из Альбионии пишуть, что в ихней реке Темзе споймана была предивная брюхатая рыба со всеми признаками бабства. Рыба изругала рыбаков матерно и сиганула из лодки…"
- Русалка. - понятливо кивнул Салтан. – Видать – на нерест шла.
- "Из Хранции пишуть, что на Еблисейских полях случилася намедни ина... инау... инаугурация хранцузскага правителя".
- Энто что за инана... инау... нагурация, язви ея в печень? - государь-надёжа требовательно воззрился с тронных высот на чтеца.
Тот ойкнул и торопливо протараторил:
- Посвящение, стало-быть, Ваше царское Величество. Как есть посвящение. В должность.
Салтан задумался. Засунул машинально в рот клок собственной бороды, чуть-чуть пожевал его и только потом поинтересовался:
- Посвящение в должность? То есть до этой нагурации они в своей должности ни бельмеса не разумели?..
- Ей-ей, царь-государь, так и есть. - тут же поддержал самодержца дьяк. Вообще-то он не был уверен в правильности своего ответа... Но немедленно соглашаться во всём с самодержцем давно стало условным рефлексом при царском дворе.
- Ишь ты... Салтан сдвинул корону на лоб и сосредоточенно почесал плешь. - Были ни уха, ни рыла, а потом по энтому рылу нагурацией - шарах!.. И что? Народец через то шибко умнеет?
- Шибко не шибко, государь-надёжа, а традиция такая в заграницах есть, – осанисто подал голос боярин Примаков-Покусайло. – Чтобы значит эту самую нагурацию прилюдно забубенивать.
- Традиция, говоришь?.. – по глазам Салтана было видно, что в августейшую голову забрела какая-то нетривиальная мысль. Забрела, и теперь государь всё никак не может поймать её за хвост… – А много ль для той нагурации надо?
Примаков-Покусайло какое-то время рассеянно смотрел в расписанный гамаюнами потолок тронной залы и молча загинал пальцы. Закончив подведение умозрительного баланса, боярин доложил:
- Да всего-ничего, царь-государь. Надобны: красного колеру ковёр, амбарная али ещё какая толстая книговина, пяток стрельцов, пушка и народ.
- Ну, раз всего-ничего, - просветлел ликом Салтан, то слушай все мой царский указ – милостливый и неумолимый! Быть завтрева опосля третьих петухов у нас нагурации. Присутствовать всем под страхом порки. Лица по сему случаю иметь радостные, улыбчивые. Меня чествовать и славить неукоснительно. После нагурации – народные гуляния… Быть по сему!
Утро следующего дня выдалось ясным и безоблачным. На площади, что у царского терема, собралась тьма-тьмущая народу. Электорат мучительно сдерживал зевки, растягивал губы в зверских улыбках, с опаской разглядывал раскатанную поверх брусчатки и конского навоза красную ковровую дорожку. Стоящая поодаль бочка с бражкой из царёвых кладовых вызывала куда больший энтузиазм…
Стоило больному астмой Петушку-Золотому Гребешку в третий раз за утро прокашляться, боярин Примаков-Покусайло вынес на всеобщее обозрение толстенную инкунабулу в кожаном переплёте. Книга была столь древней, что в ней давно никто ничего не мог разобрать. Но, надо признать, выглядела та инкунабула крайне солидно. Неподалёку от боярина мялись пять сонных стрельцов при одной пушчонке…
Когда всё было готово, Примаков-Покусайло дал условный знак. Внутри терема грянули фанфары. Рынды распахнули двери и на крыльце показался Салтан. Бодро протрусил по ковровой дорожке до табуретки, на которой лежала инкунабула. Правую руку возложил на книгу, а левой пафосно помахал в воздухе.
Фанфары съехали на уханье одинокого бубна и смолкли. Государь-надёжа картинно прикрыл глаза. Торжественно объявил:
- Люди русские! Братья и сестры! Внуки и внучки! Тёщи и свекрови! Дядьки и тётьки! К вам обращаюсь я в этот хисторический час...
- Ишь ты! Во чешет! Во жжот! – заохал восхищённо народ.
- ...Клянусь править народом моим праведно и нажористо! – продолжал тем временем свой спич монарх. - С пользой для и вопреки всему… - тут Салтан приоткрыл один глаз, чтобы полюбоваться произведённым эффектом. Дело в том, что накануне премудрый Примаков-Покусайло посоветовал царю что-нибудь пообещать народу. Но пообещать невразумительно. Чтобы позже можно было на данные обещания без зазрения совести плюнуть. Боярин пояснил, что в заграницах это называется «тонкий политИк». Так что т